Ремонт в палате, да и во всем отделении, делали очень давно. Сейчас не верится, что все это было построено для отдыха царской семьи, что когда-то сюда, на лечебные грязи, приезжал отдыхать Николай Второй, теперь же здесь разруха, облущенная штукатурка, уныние… и двадцать четыре пациента психиатрической лечебницы.
Буйных у нас нет. Почти.
Валера вытирает слюнки. Он делает это быстро, держа платок на пальце, второй конец платка привязан к его поясу, чтобы не потерял. Он вытирает текущие слюни – которых нет и не было, и оглядывается. Взрослый мужик, лет сорока – сорока пяти, седая небритость, лысина. Умнейший был человек, прилично зарабатывал. Если суметь разговорить его, он расскажет о своем методе решения теоремы Ферма. А сейчас – майка-алкоголичка, платок и несуществующие слюнки.
Маленький худой Лешик-Ниточка ходит, не переставая. У него есть ниточка, привязанная к пальцу правой руки. Ниточка длиной сантиметров двадцать. Он ходит по палате быстрым шагом и наматывает ниточку на палец. Потом разматывает. Эту несложную операцию он выполняет уже три года. До того он работал в похоронном бюро – и попал сюда, когда подсчитал, что похоронил семь тысяч человек за четыре неполных года.
Петя улыбается в своей шикарной бороде рыжего цвета. Глаза – чудные, добрейшие глаза, его всегда хочется обнять. Он прячет гвоздик, крошечный гвоздик, в правом нагрудном кармане, и думает выбраться отсюда с помощью подкопа. Он также думает, что мы, санитары, этого не видим. Гвоздик крохотный, от крепления телефонной проводки, и сегодня я его точно отберу. Но пусть пока побалуется, жалко. Петя часто волнуется, вздрагивает, и жалуется, что его таблетки слишком похожи на канцелярские кнопки. Мы же показываем ему разницу, и тогда он пьет назначенные лекарства более спокойно.
В отличие от Андрюши. У него есть косичка, которая меня раздражает – она висит у него на затылке сбоку, не по регламенту. Как он умудряется ее заплетать сзади, такую тонкую, и так быстро? Он и ложку в рот донести не может, не пролив половины, так его трясет, бедного. А вот свою любимую косичку он заплетает мгновенно, и на ощупь. Старенькая джинсовая курточка и протертые штаны. Никто его не навещает – а ведь у него двое детей осталось с того времени, когда он был полноценным членом общества.
Трое на левой стороне палаты сидят друг за другом, каждый на своей койке, и подпрыгивают на их пружинных сетках. Это немного портит кровати, но мы миримся с этим ради общего спокойствия, и иногда выгибаем прогнутые уголки. Эти трое подпрыгивают на пружинах в такт тем звукам, которые с потрясающим мастерством издает Саша, сидящий на койке впереди них, прямо на проходе.
Саша использует свою кровать, как ударную установку, с удивительным искусством выбрав на ней точки различного звучания, и барабаня по ним ладонями. Он использует также и старый паркет, стуча по нему тапками. Саша знает, что был немецким офицером во Вторую мировую, и ему очень плохо оттого, что он расстреливал евреев в Польше в сороковом году. Когда он об этом вспоминает, его начинает колотить крупной дрожью, и он истошно орет. Саня уже несколько раз пытался себя убить, будучи не в силах пережить осознание собственного зла, но мы с другим санитаром, Игорем, всегда вытаскивали его обратно на этот свет. Так что пусть лучше барабанит, это у него получается на десятку по пятибальной системе.
Сегодня двое испанских моряков снова подрались. Серж, всегда голый торс, седые волосы по плечи, и Соломон, худощавый человек с клинообразной бородкой в крупно-полосатой майке. Они вместе находились на службе у испанской короны в шестнадцатом веке. Серж обвиняет Соломона в том, что он слишком слабо греб на шлюпке, на которую сам запрыгнул, спасаясь от преследования. И на которой его подстрелили из красивого длинного мушкета, в правую часть груди. Сережа иногда показывает нам место ранения. Отсутствие шрама он объясняет тем, что это было в прошлой жизни, в другом теле. Удивительно и странно то, что они как будто действительно там были – они вместе, не сговариваясь, ругают одних офицеров корабля и хвалят других, сыплют тысячью мелких подробностей из жизни этого судна.
Огромный и печальный Шура, лежащий на входе, большей частью молчит. Но, даже мимолетно заглянув в его глаза, понимаешь, что ему есть что сказать. Он единственный, кто пришел сюда сам – сказал, что не знает, зачем он живет, и заплакал, как ребенок. Командир БЧ-2, ракетно-артиллерийской частью на крейсере, мужественный человек, прошедший достаточно огня и очень много воды. А теперь – лежать в кровати в бордовых семейных трусах – его удел. Кто бы ни пытался поговорить с ним о смысле жизни, он с легкостью разрушал аргументы говорившего. Чего он ждет и на что надеется, сказать трудно. Вряд ли за оставшиеся, скажем, 30-40 лет его жизни найдется кто-то, кто сможет разрешить задачу, над решением которой бились лучшие умы человечества в течение тысяч лет. Шура не нуждается в каком-либо сочувствии, он просто хочет знать ответ на свой, похожий на детский, вопрос – «А зачем я живу?»
Молоденький Артем, всего пятнадцати лет – наездник. Он не скачет на кровати только тогда, когда кормит свою лошадь, или когда они оба отправляются спать. Он выходил из-за угла, поворачивая к дому. А там дрались двое пьяных красавцев, один из которых, еле стоя на ногах, поднял с земли кусок доски и хотел ударить собеседника – но влепил по голове худенькому парнишке, появившемуся из-за угла. С тех самых пор тот скачет на невидимой лошади в одному ему видимые дали. Надежды вернуть родителям сына-умницу нет, говорят врачи.
Олежек всегда ходит с кем-нибудь рядом, заглядывая идущему в глаза. Мелко семенит, и словно хочет что-то спросить, но не решается.
Миша похож на Гитлера с ужасающей точностью. Если бы Гитлер когда-нибудь был молодым, он выглядел бы именно так. Миша часто слушает, раскрыв рот, нашего Поэта и чешет свой зад. Зад уже наэлектризован донельзя, Поэту же нравится, что его слушают.
Поэт уже давно здесь. Он был очень плодовит, издал два больших сборника своих стихов в столичном издательстве, подавал большие надежды. Но что-то щелкнуло в его голове, замкнуло. И теперь он читает всегда одно и то же стихотворение, раз в день, примерно в двенадцать тридцать, перед обедом. Поэт носит белые трусы типа «плавки» и зеленый, неожиданно распахивающийся, халат. Для получения оваций он иногда взбирается на чью-то койку, хотя обычно читает, стоя на полу.
Жаль, вскрытие провел я на 'четверку',
Ведь мог же на 'пятерку' провести!
От злости я втыкал в тебя отвертку,
А санитары говорили: 'Не грусти...'
Потом мы пили. Я в тебе копался;
Но только сердце не нашел я, с пьяных глаз,
Твоими органами долго любовался
И радовался: нет тебя меж нас.
А то бы ты ходила здесь кругами
И повторяла, что тебя я не люблю
Что в гости надо съездить к твоей маме.
Несла бы тривиальную хуйню.
А так лежишь ты на столе нагая,
Блистая свежевыбритым лобком,
И я тебя с любовью зашиваю
Болгарским фиолетовым крестом.
После прочтения все отрываются от внутреннего созерцания, и шумно аплодируют. Если похлопать в ладоши негромко, для проформы, то Поэт будет читать стих снова и снова. Дешевле похлопать сильнее, как вы понимаете. На прогулку Поэт одевает синие шортики, синюю же кепочку, и маечку с нарисованными птичками. Очки на пол-лица дополняют его образ.
Как в любой приличной психушке, у нас есть свой Наполеон, что стоит в бумажной треуголке весь день. Хороший, спокойный Поля. Когда я смотрю на него, мне вспоминается песня Башлачева «В отдаленном совхозе «Победа». Когда человек вдруг ясно осознает, что он не тот, кем все его знают и привыкли видеть.
Слава ходит по коридору и заливисто смеется. Он работал поваром до того, как сюда попасть. Готовит от души, и очень вкусно. Изредка мы его выдергиваем на ночных сменах, и он готовит какую-нибудь хитрую вкусняшку из совершенно обыденных продуктов. Сегодня он попросил у меня прощения за то, что упал пьяным на карету, которую якобы делали мы с Игорем, и сломал ее. Я успокоил его, сказав, что мы ее обязательно починим, и что она будет еще лучше. Слава стал сквозь майку крутить у себя то место, где у млекопитающих должны быть соски, и ушел, вскидывая голову и смеясь.
Есть тамплиер с добрым лицом. На своих белых майках он рисует красный крестик. И еще он очень хорошо относится к своей подушке. Он с ней разговаривает, читает ей книги, гладит ее, жалеет, что ей выпало проводить свою жизнь в таком унылом месте. С неделю назад остальные мурзики слепили ему подобие деревянного меча, и поднесли ему в подарок. Как только он увидел перед собой «меч», он оттолкнул, отшвырнул его от себя, уткнулся в подушку и зарыдал. Недавно я произнес при нем фразу «Искусство требует жертв», он тут же добавил «А военное искусство – жертв гораздо более серьезных». Интересно, что он пережил, пока был рыцарем.
Я и сам не уверен, нормален ли я, если честно. Поскольку мне иногда кажется, что я уже видел всех этих людей, в том или ином месте.
Мне порой кажется, что я греб на шлюпке с печальным Шурой и Соломоном, когда Сержа подстрелили из мушкета. Огромная рваная рана, много крови. Сержа откинуло прямо на нас, сидящих на кормовой банке. От выстрела я и остальные пригнулись, Шура принял падающее тело на свои крепкие руки и уложил его на корме. После снова взялся за весло, и мы стали грести с удвоенной силой. Я боялся, что мы можем сломать одно из старых весел – запасных у нас не было, а противник был близко.
Я помню вкус соленых брызг, и то, как один из нас, похожий на Лешу, наматывающего на палец ниточку, вычерпывал воду – шлюпка была несмоленой, и сильно пропускала в себя воду. На мне были короткие светлые шаровары, и серая повязка на голове. Мы причалили к борту какого-то большого судна. Когда раненного внесли вниз, в кубрик, я остался на палубе, и смотрел на товарищей сквозь световой люк. Сержио умер – рана была смертельной, это было видно сразу. Никогда ранее я не видел, чтобы человек выжил с такой раной – вся правая сторона груди была всмятку.
Мне видится иногда, как Саша в немецкой форме капитана строит нас вместе с другими, среди которых и Макс, сегодня надувающий пузыри на крайней правой койки в проходе. Лают овчарки, на мне коричневое пальто, на правом рукаве – повязка со звездой Давида. До того трое ведут меня по гулкому коридору с высокими потолками. У Саши в руках – МП-40, а у других – карабины. После построения во дворике одного из нас расстреливают, а остальных заталкивают в товарный вагон и увозят в неизвестность.
Я вижу в своих снах, как Игорь, сегодняшний мой товарищ-санитар, идет куда-то вместе с Лешей, сегодняшним человеком-обезьяной. На Игоре кожаная куртка, маузер в руке, а на Леше – солдатская шинель и шапка красным околышем, в его руках – винтовка Мосина. Они толкают впереди себя высокого худого человека, удивительно похожего на недавно прибывшего новичка. Думается, что новичку потом не очень повезло.
Мне снится иногда, как несколько рыцарей в полном облачении стоят вокруг меня. Тот, который сегодня гладит свою подушку, стоит среди них. Он держит в одной руке горящий факел, другой опирается на свой меч, отнюдь не деревянный, и смотрит мне в лицо. Что-то в его лице заставляет меня проснуться.
Странные сны, но они настолько реальны, что почти невозможно отделить их от реальности. Тогда возникает вопрос: что есть реальность и где проходит граница между сном и явью? Может, мы и сейчас все спим?
© maximblog
